Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 9 отрывок 6
Просмотров
15
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
Для вашего ознакомления предоставлен текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 9 отрывок 6, а еще перевод песни с видео или клипом. Также вы можете прослушать песню онлайн
Возможно, мне стоило более ровно отнестись к этому откровению. Скажем, обсудить его с кем-нибудь в Академии как плохой фильм, который недавно крутили в автокинотеатре. Или сделать заметку на полях тетради: «Никогда больше не сопереживать незнакомцам». Безусловно, я мог найти более адекватное решение, чем дойти до своей квартиры и, прижимая колючие ветки к груди, как котенка, подобранного на улице, закрыться в ванной комнате. Мне не стоило еще раз прокручивать в голове этот момент: шаг – и ощущение неповторимого восторга, детской радости от того, что маме больше не нужно прятаться от отца, отцу больше не нужно напиваться потому, что он ненавидит свою жизнь, брат больше не будет просыпаться в холодном поту, боясь, что родители узнают: он гей, гей, и с этим ничего нельзя сделать. Шаг, один небольшой шаг от стены в гостиную: елка переливается голубыми и красными огоньками, и брат тихо плачет, прижав к лицу ладони.
Если бы я знал раньше, что проведу в ванной столько времени, возможно, я бы установил там полку с книгами, небольшой журнальный столик для игры в бридж и мини-бар под зеркалом. Мой дом не моя крепость, мой дом – мое поле битвы, и только в ванне, укутавшись в махровое полотенце, сидя рядом с колючими еловыми лапами, прижавшись лбом к коленям, я чувствую себя в безопасности. Мой самый гнусный враг – я сам. Я, подтягивающийся к зеркалу и смотрящий на свое оплывшее лицо; я, скребущий до крови щеку и вытирающий сукровицу о джемпер. Я. Только я.
И находиться с таким человеком в закрытом помещении на протяжении семи часов – это не самая разумная идея хотя бы потому, что через сорок минут моего заточения у меня начинает болеть голова. Я по-настоящему дерьмовый собеседник: вместо того, чтобы расслабиться и восстановить дыхание, я думаю исключительно о том, что должен был переживать мой друг с пшеничными волосами, убивая своих родителей, что должен он был чувствовать потом всю оставшуюся жизнь. И не обнаруживаю в своих мыслях на этот счет хоть намек на облегчение. Скорее всего, в его жизни, полной боли, стало еще больше страданий, которые ему пришлось выносить. Так или иначе пришлось бы убить кого-то либо себя, либо окружающих – а у него оставалось недосмотренным шоу, поэтому самоубийство было не выходом.
Если бы я знал раньше, что проведу в ванной столько времени, возможно, я бы установил там полку с книгами, небольшой журнальный столик для игры в бридж и мини-бар под зеркалом. Мой дом не моя крепость, мой дом – мое поле битвы, и только в ванне, укутавшись в махровое полотенце, сидя рядом с колючими еловыми лапами, прижавшись лбом к коленям, я чувствую себя в безопасности. Мой самый гнусный враг – я сам. Я, подтягивающийся к зеркалу и смотрящий на свое оплывшее лицо; я, скребущий до крови щеку и вытирающий сукровицу о джемпер. Я. Только я.
И находиться с таким человеком в закрытом помещении на протяжении семи часов – это не самая разумная идея хотя бы потому, что через сорок минут моего заточения у меня начинает болеть голова. Я по-настоящему дерьмовый собеседник: вместо того, чтобы расслабиться и восстановить дыхание, я думаю исключительно о том, что должен был переживать мой друг с пшеничными волосами, убивая своих родителей, что должен он был чувствовать потом всю оставшуюся жизнь. И не обнаруживаю в своих мыслях на этот счет хоть намек на облегчение. Скорее всего, в его жизни, полной боли, стало еще больше страданий, которые ему пришлось выносить. Так или иначе пришлось бы убить кого-то либо себя, либо окружающих – а у него оставалось недосмотренным шоу, поэтому самоубийство было не выходом.
Perhaps I should have taken this revelation more evenly. For example, discuss it with someone at the Academy as a bad film that was recently played in an auto-cinema. Or make a note in the margins of the notebook: "Never again empathize with strangers." Of course, I could find a more adequate solution than to get to my apartment and, pressing the thorny branches to my chest, like a kitten on the street, shut myself in the bathroom. I shouldn’t have to scroll this moment again in my head: a step - and the feeling of unique delight, childish joy that mother no longer needs to hide from his father, father no longer needs to get drunk because he hates his life, brother will no longer wake up in a cold sweat, fearing that parents will find out: he is gay, gay, and nothing can be done about it. A step, one small step from the wall into the living room: the tree shimmers with blue and red lights, and my brother cries quietly, pressing her face to her palm.
If I had known before that I would spend so much time in the bathroom, perhaps I would install a shelf with books, a small coffee table for playing bridge and a mini-bar under the mirror. My home is not my fortress, my home is my battlefield, and only in the bath, wrapped in a terry towel, sitting next to my thorny spruce paws, my forehead on my knees, I feel safe. My most vile enemy is myself. I, catching up to the mirror and looking at my swollen face; I, scrubbing my cheek to the blood and wiping the ichor about the jumper. I am. Only me.
And being with a man indoors for seven hours is not the most sensible idea, if only because after forty minutes of my imprisonment my head starts to ache. I’m really a crappy talker: instead of relaxing and breathing, I think only about what my friend with wheat hair had to worry about, killing his parents, what he should feel afterwards for the rest of his life. And I do not find in my thoughts on this even a hint of relief. Most likely, in his life full of pain, there was even more suffering that he had to endure. One way or another, I would have had to kill someone, either myself, or others — and he was left with the show not considered, so suicide was not an option.
If I had known before that I would spend so much time in the bathroom, perhaps I would install a shelf with books, a small coffee table for playing bridge and a mini-bar under the mirror. My home is not my fortress, my home is my battlefield, and only in the bath, wrapped in a terry towel, sitting next to my thorny spruce paws, my forehead on my knees, I feel safe. My most vile enemy is myself. I, catching up to the mirror and looking at my swollen face; I, scrubbing my cheek to the blood and wiping the ichor about the jumper. I am. Only me.
And being with a man indoors for seven hours is not the most sensible idea, if only because after forty minutes of my imprisonment my head starts to ache. I’m really a crappy talker: instead of relaxing and breathing, I think only about what my friend with wheat hair had to worry about, killing his parents, what he should feel afterwards for the rest of his life. And I do not find in my thoughts on this even a hint of relief. Most likely, in his life full of pain, there was even more suffering that he had to endure. One way or another, I would have had to kill someone, either myself, or others — and he was left with the show not considered, so suicide was not an option.