Текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 10 отрывок 2
Просмотров
50
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
Для вашего ознакомления предоставлен текст песни Раз-два-три, ветер изменится - Глава 10 отрывок 2, а еще перевод песни с видео или клипом. Также вы можете прослушать песню онлайн
От него пахнет кедром и лаймом – я утыкаюсь носом в его шею, и какое-то время мы просто стоим рядом, пока я вожу руками по его спине, надеясь, что могу пробраться ладонями под его одежду и вжаться в него еще сильнее. Он дотрагивается ртом до мочки моего уха и, чуть прикусив зубами, сжимает между губ, пока я старательно глажу его затылок и рвано дышу под его пальто.
Наверное, я все знал уже в тот вечер, когда, вытянувшись перед ним, целовал его в подбородок, и, зажмурившись, подставлял лицо под ладонь в перчатке, чтобы поймать его прикосновение; может, именно поэтому я так боялся открыть глаза, может, именно поэтому я так боялся сдвинуться с места: мне слишком хотелось, чтобы все продолжалось.
От него пахнет кедром, лаймом и каким-то странным металлическим запахом, напоминающим то ли растворитель, то ли ацетон – я целую его в шею и слушаю, как он тихо говорит мне на ухо: «Пойдем ко мне домой, я приготовил ужин». Я киваю и остаюсь на месте: можно, мы никуда не пойдем, останемся здесь, можно, весь мир вокруг перестанет существовать, и останемся только мы; только мы и неярко освещение, только мы и облака пара изо рта, только мы.
И эта минута, пока мы, разъединив объятья, стояли друг напротив друга, я смотрел, как он втягивал носом воздух и выпускал его через рот, разминал замерзшие пальцы и поправлял шарф: эта минута запомнилась мне особенно четко, потому что мне отчетливо показалось, что мое предназначение в мире – быть рядом с ним и смотреть на него.
Молчать и смотреть на него.
В школе на Рождество всегда ставили эти дурацкие спектакли, основной целью которых было показать родителям, что их дети способны не только бить посуду и приносить плохие оценки, но еще и краснеть на сцене и заикаться, произнося простые предложения. Мама была настолько тактична, что не пришла ни на одно из этих представлений цирка уродцев (есть еще вероятность, что ей было слишком лень отрываться от праздничных выпусков Опры, но я стараюсь поддерживать образ матери в более ли менее аккуратном состоянии, не пачкая ее лишними домыслами). После того, как дети, в наскоро сшитых костюмах, неслышно бурчали на сцене свои слова, все расходились по классам, где получали первые подарки: шерстяные носки с расплывшимися остролистами, помятые шоколадки, потертые колокольчики. А я брел домой (снег сыплет за шиворот, как жесткое конфетти, и ботинки утопают в снегу) и надеялся, что на этот раз мама подарит и мне что-нибудь, кроме оплеухи. Мне было двенадцать: я пришел домой – темно, только свет от телевизора, поднялся к себе в комнату, а там лежал свитер с оленями. Несуразный, поношенный, от него пахло сигаретами, а я сел рядом, прижал его к себе и почему-то почувствовал себя счастливым.
Это было так по-детски – чувствовать себя счастливым только потому, что кто-то вспомнил о твоем существовании, что кто-то побеспокоился о тебе – это было так нелепо, я знал об этом каждую секунду, пока вдыхал терпкий запах свитера и плакал в темноте. Это было так нелепо, но я ничего не мог поделать с ощущением, что я кому-то нужен и кто-то помнит, что я есть.
Свитер с оленями и запах Мальборо – вот и все мое детство.
Он передал мне рождественскую звезду – большой цветок с крупными красными листьями – и сказал, что нам нужно пройтись, потому что останавливать такси бессмысленно: идти не далеко, а целоваться невозможно. И я улыбнулся, не зная, шутка это или нет, а он ушел на три шага вперед, и я, прижав горшок к груди, тащился за ним.
Падал снег; вокруг было очень тихо, и он сказал:
- Я раньше очень не любил Новый год. Рождество. Праздники в целом.
- Почему? – он оборачивается ко мне и едва хмурит брови:
- Не с кем было праздновать.
Наверное, я все знал уже в тот вечер, когда, вытянувшись перед ним, целовал его в подбородок, и, зажмурившись, подставлял лицо под ладонь в перчатке, чтобы поймать его прикосновение; может, именно поэтому я так боялся открыть глаза, может, именно поэтому я так боялся сдвинуться с места: мне слишком хотелось, чтобы все продолжалось.
От него пахнет кедром, лаймом и каким-то странным металлическим запахом, напоминающим то ли растворитель, то ли ацетон – я целую его в шею и слушаю, как он тихо говорит мне на ухо: «Пойдем ко мне домой, я приготовил ужин». Я киваю и остаюсь на месте: можно, мы никуда не пойдем, останемся здесь, можно, весь мир вокруг перестанет существовать, и останемся только мы; только мы и неярко освещение, только мы и облака пара изо рта, только мы.
И эта минута, пока мы, разъединив объятья, стояли друг напротив друга, я смотрел, как он втягивал носом воздух и выпускал его через рот, разминал замерзшие пальцы и поправлял шарф: эта минута запомнилась мне особенно четко, потому что мне отчетливо показалось, что мое предназначение в мире – быть рядом с ним и смотреть на него.
Молчать и смотреть на него.
В школе на Рождество всегда ставили эти дурацкие спектакли, основной целью которых было показать родителям, что их дети способны не только бить посуду и приносить плохие оценки, но еще и краснеть на сцене и заикаться, произнося простые предложения. Мама была настолько тактична, что не пришла ни на одно из этих представлений цирка уродцев (есть еще вероятность, что ей было слишком лень отрываться от праздничных выпусков Опры, но я стараюсь поддерживать образ матери в более ли менее аккуратном состоянии, не пачкая ее лишними домыслами). После того, как дети, в наскоро сшитых костюмах, неслышно бурчали на сцене свои слова, все расходились по классам, где получали первые подарки: шерстяные носки с расплывшимися остролистами, помятые шоколадки, потертые колокольчики. А я брел домой (снег сыплет за шиворот, как жесткое конфетти, и ботинки утопают в снегу) и надеялся, что на этот раз мама подарит и мне что-нибудь, кроме оплеухи. Мне было двенадцать: я пришел домой – темно, только свет от телевизора, поднялся к себе в комнату, а там лежал свитер с оленями. Несуразный, поношенный, от него пахло сигаретами, а я сел рядом, прижал его к себе и почему-то почувствовал себя счастливым.
Это было так по-детски – чувствовать себя счастливым только потому, что кто-то вспомнил о твоем существовании, что кто-то побеспокоился о тебе – это было так нелепо, я знал об этом каждую секунду, пока вдыхал терпкий запах свитера и плакал в темноте. Это было так нелепо, но я ничего не мог поделать с ощущением, что я кому-то нужен и кто-то помнит, что я есть.
Свитер с оленями и запах Мальборо – вот и все мое детство.
Он передал мне рождественскую звезду – большой цветок с крупными красными листьями – и сказал, что нам нужно пройтись, потому что останавливать такси бессмысленно: идти не далеко, а целоваться невозможно. И я улыбнулся, не зная, шутка это или нет, а он ушел на три шага вперед, и я, прижав горшок к груди, тащился за ним.
Падал снег; вокруг было очень тихо, и он сказал:
- Я раньше очень не любил Новый год. Рождество. Праздники в целом.
- Почему? – он оборачивается ко мне и едва хмурит брови:
- Не с кем было праздновать.
It smells of cedar and lime - I stick my nose into his neck, and for a while we just stand next to him while I carry my hands on his back, hoping that I can get my palms under his clothes and cuddle in him even more. He touches my ear to the lobes of my ear and, bit his teeth, squeezes between his lips while I carefully rub his neck and tearing his breath under his coat.
Probably, I already knew everything that evening, when, stretching before him, he kissed him on the chin, and, squinting, put his face under the palm of his glove to catch his touch; maybe that's why I was so afraid to open my eyes, maybe that's why I was so afraid of moving: I too wanted everything to go on.
It smells of cedar, lime and some strange metallic smell, reminiscent of either the solvent or acetone - I kiss him on the neck and listen to him quietly saying to me in the ear: "Come to my house, I cook dinner." I nod and stay in place: you can, we will not go anywhere, we stay here, it is possible, the whole world around will cease to exist, and we will remain only; Only we are dimly illuminated, only we and clouds of steam from the mouth, only us.
And this minute, while we, apart from each other's arms, stood opposite each other, I watched as he sucked in the air and released it through his mouth, kneaded his frozen fingers and adjusted the scarf: this minute was remembered to me particularly clearly, because it seemed to me clearly that my mission in the world is to be with him and look at him.
Shut up and look at him.
At school for Christmas, these stupid performances have always been staged, the main purpose of which was to show parents that their children can not only beat dishes and bring bad marks, but also blush on stage and stutter by saying simple sentences. Mom was so tactful that no freaks have come to any of these performances (there is a likelihood that she was too lazy to break away from the festive issues of Oprah, but I try to maintain the image of the mother in a more or less tidy condition, without staining it with superfluous speculation ). After the children, in hastily sewn suits, muttered inaudibly on the stage their words, everyone dispersed in classes, where they received the first gifts: woolen socks with flowing holly, rumpled chocolates, shabby bells. And I wandered home (the snow is pouring over the collar, like hard confetti, and the boots are buried in the snow) and I hoped that this time my mother would give me something other than a slap. I was twelve: I came home - it's dark, only the light from the TV set, went up to my room, and there was a sweater with deer. Irregular, shabby, he smelled of cigarettes, and I sat next to him, pressed him to him and for some reason felt happy.
It was so childish - to feel happy only because someone thought about your existence, that someone was worried about you - it was so ridiculous, I knew about it every second while I inhaled the tart smell of a sweater and cried for darkness. It was so ridiculous, but I could do nothing with the feeling that I needed someone and someone remembers that I am.
A sweater with deer and the smell of Marlboro - that's all my childhood.
He gave me a Christmas star - a big flower with large red leaves - and said that we need to walk, because it's pointless to stop a taxi: it's not far to go, and it's impossible to kiss. And I smiled, not knowing if it was a joke or not, and he took three steps forward, and I, holding the pot to his chest, trailed after him.
Snow fell; around it was very quiet, and he said:
- I used to hate the New Year very much. Christmas. Holidays in general.
- Why? - he turns to me and almost frowns:
- There was no one to celebrate.
Probably, I already knew everything that evening, when, stretching before him, he kissed him on the chin, and, squinting, put his face under the palm of his glove to catch his touch; maybe that's why I was so afraid to open my eyes, maybe that's why I was so afraid of moving: I too wanted everything to go on.
It smells of cedar, lime and some strange metallic smell, reminiscent of either the solvent or acetone - I kiss him on the neck and listen to him quietly saying to me in the ear: "Come to my house, I cook dinner." I nod and stay in place: you can, we will not go anywhere, we stay here, it is possible, the whole world around will cease to exist, and we will remain only; Only we are dimly illuminated, only we and clouds of steam from the mouth, only us.
And this minute, while we, apart from each other's arms, stood opposite each other, I watched as he sucked in the air and released it through his mouth, kneaded his frozen fingers and adjusted the scarf: this minute was remembered to me particularly clearly, because it seemed to me clearly that my mission in the world is to be with him and look at him.
Shut up and look at him.
At school for Christmas, these stupid performances have always been staged, the main purpose of which was to show parents that their children can not only beat dishes and bring bad marks, but also blush on stage and stutter by saying simple sentences. Mom was so tactful that no freaks have come to any of these performances (there is a likelihood that she was too lazy to break away from the festive issues of Oprah, but I try to maintain the image of the mother in a more or less tidy condition, without staining it with superfluous speculation ). After the children, in hastily sewn suits, muttered inaudibly on the stage their words, everyone dispersed in classes, where they received the first gifts: woolen socks with flowing holly, rumpled chocolates, shabby bells. And I wandered home (the snow is pouring over the collar, like hard confetti, and the boots are buried in the snow) and I hoped that this time my mother would give me something other than a slap. I was twelve: I came home - it's dark, only the light from the TV set, went up to my room, and there was a sweater with deer. Irregular, shabby, he smelled of cigarettes, and I sat next to him, pressed him to him and for some reason felt happy.
It was so childish - to feel happy only because someone thought about your existence, that someone was worried about you - it was so ridiculous, I knew about it every second while I inhaled the tart smell of a sweater and cried for darkness. It was so ridiculous, but I could do nothing with the feeling that I needed someone and someone remembers that I am.
A sweater with deer and the smell of Marlboro - that's all my childhood.
He gave me a Christmas star - a big flower with large red leaves - and said that we need to walk, because it's pointless to stop a taxi: it's not far to go, and it's impossible to kiss. And I smiled, not knowing if it was a joke or not, and he took three steps forward, and I, holding the pot to his chest, trailed after him.
Snow fell; around it was very quiet, and he said:
- I used to hate the New Year very much. Christmas. Holidays in general.
- Why? - he turns to me and almost frowns:
- There was no one to celebrate.