Текст песни Помни Имя Свое - Оленье Солнце
Просмотров
824
1 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
Для вашего ознакомления предоставлен текст песни Помни Имя Свое - Оленье Солнце, а еще перевод песни с видео или клипом. Также вы можете прослушать песню онлайн
Я помню: оленье солнце врастало рогами в сумрак.
Вдали стекленели горы, прозрачные, как рисунок
ребенка… Я был ребенком, чей взгляд одинокой болью
струился, как наша речка, поющая вдоль по полю
печальную песню русла. Я помню, как мне с балкона
открылось, что мирозданье мечтательно и бездонно,
и сон оленьего солнца, казалось, навеки вечен.
А с трепетных губ жасмина, как вздох, поднимался вечер.
Дышали стихом грядущим и сок лепестка, и мякоть.
И было столь синим небо, что очень хотелось плакать.
Я с мамой молчал. И это безмолвие было в ранге
святой тишины, в которой над нами витает ангел.
Мы в эту минуту были во сне прозрачного слова,
отчеркнутого кристаллом от четкой черты земного
и времени, и пространства… Я помню себя ребенком.
Я помню солнце безрогим, безропотным олененком.
Резвилось оно и катилось на дно витражей заката.
Вживались мы в зазеркалье стеклянного небоската.
Цвели розмарины, мама, устами прозрачных вестниц.
Предчувствием поцелуя порхали улыбки сверстниц.
Казалось, что все на свете из воздуха и дыханья.
Казалось, что все готово к свечению и порханью.
Но это мгновенье длилось не более, чем мгновенье,
и смаргивалось ресницей печального отрезвленья.
Пружина часов сминала зеркальную гладь покоя,
и снова кристалл разлуки оказывался рекою.
Но долго на дне заката, обрызганы красной пылью,
вечернего перезвона прозрачные крылья плыли.
Я помню: оленье солнце врастало рогами в сумрак,
и был окоем прозрачен и чист, как детский рисунок.
Конечно, я был ребенком, но снова твержу устало:
прекрасное — невозможно, и все же существовало.
Эдуардо Карранса
Вдали стекленели горы, прозрачные, как рисунок
ребенка… Я был ребенком, чей взгляд одинокой болью
струился, как наша речка, поющая вдоль по полю
печальную песню русла. Я помню, как мне с балкона
открылось, что мирозданье мечтательно и бездонно,
и сон оленьего солнца, казалось, навеки вечен.
А с трепетных губ жасмина, как вздох, поднимался вечер.
Дышали стихом грядущим и сок лепестка, и мякоть.
И было столь синим небо, что очень хотелось плакать.
Я с мамой молчал. И это безмолвие было в ранге
святой тишины, в которой над нами витает ангел.
Мы в эту минуту были во сне прозрачного слова,
отчеркнутого кристаллом от четкой черты земного
и времени, и пространства… Я помню себя ребенком.
Я помню солнце безрогим, безропотным олененком.
Резвилось оно и катилось на дно витражей заката.
Вживались мы в зазеркалье стеклянного небоската.
Цвели розмарины, мама, устами прозрачных вестниц.
Предчувствием поцелуя порхали улыбки сверстниц.
Казалось, что все на свете из воздуха и дыханья.
Казалось, что все готово к свечению и порханью.
Но это мгновенье длилось не более, чем мгновенье,
и смаргивалось ресницей печального отрезвленья.
Пружина часов сминала зеркальную гладь покоя,
и снова кристалл разлуки оказывался рекою.
Но долго на дне заката, обрызганы красной пылью,
вечернего перезвона прозрачные крылья плыли.
Я помню: оленье солнце врастало рогами в сумрак,
и был окоем прозрачен и чист, как детский рисунок.
Конечно, я был ребенком, но снова твержу устало:
прекрасное — невозможно, и все же существовало.
Эдуардо Карранса
I remember: the reindeer sun grew into the Twilight horns.
In the distance the glass mountains are as clear as the picture
child ... I was a child whose view of lonely pain
flowed like our river, singing along the field
sad song of the channel. I remember how to me from the balcony
it was revealed that the universe is dreamy and bottomless,
and the dream of the deer sun seemed forever eternal.
And with the trembling lips of jasmine, as a sigh, the evening rose.
Breathe in the verse of the future and the juice of the petals, and the flesh.
And there was such a blue sky that I really wanted to cry.
I was silent with my mother. And this silence was in the rank
holy silence, in which the angel hovers above us.
At this moment we were in a dream of a transparent word,
struck out by a crystal from a clear line of earthly
and time, and space ... I remember myself as a child.
I remember the sun without a hitch, a meek deer.
It frolicked and rolled onto the bottom of the stained glass windows of the sunset.
We got used to the looking glass of the sky.
Rosemary, mother, roared with transparent messengers.
A premonition of a kiss was flashed by the smiles of contemporaries.
It seemed that everything in the world was from the air and the breath.
It seemed that everything was ready for the glow and flutter.
But this moment lasted no more than a moment,
and blinked an eyelash of sad sobering.
The spring of the clock creased the mirror smoothness of the rest,
and again the crystal of separation turned out to be a river.
But for a long time at the bottom of the sunset, sprinkled with red dust,
evening chimes transparent wings floated.
I remember: the reindeer sun grew into the Twilight horns,
and was okoem transparent and pure, like a child's drawing.
Of course, I was a child, but I'm tired again:
the beautiful is impossible, and yet there was.
Eduardo Carranza
In the distance the glass mountains are as clear as the picture
child ... I was a child whose view of lonely pain
flowed like our river, singing along the field
sad song of the channel. I remember how to me from the balcony
it was revealed that the universe is dreamy and bottomless,
and the dream of the deer sun seemed forever eternal.
And with the trembling lips of jasmine, as a sigh, the evening rose.
Breathe in the verse of the future and the juice of the petals, and the flesh.
And there was such a blue sky that I really wanted to cry.
I was silent with my mother. And this silence was in the rank
holy silence, in which the angel hovers above us.
At this moment we were in a dream of a transparent word,
struck out by a crystal from a clear line of earthly
and time, and space ... I remember myself as a child.
I remember the sun without a hitch, a meek deer.
It frolicked and rolled onto the bottom of the stained glass windows of the sunset.
We got used to the looking glass of the sky.
Rosemary, mother, roared with transparent messengers.
A premonition of a kiss was flashed by the smiles of contemporaries.
It seemed that everything in the world was from the air and the breath.
It seemed that everything was ready for the glow and flutter.
But this moment lasted no more than a moment,
and blinked an eyelash of sad sobering.
The spring of the clock creased the mirror smoothness of the rest,
and again the crystal of separation turned out to be a river.
But for a long time at the bottom of the sunset, sprinkled with red dust,
evening chimes transparent wings floated.
I remember: the reindeer sun grew into the Twilight horns,
and was okoem transparent and pure, like a child's drawing.
Of course, I was a child, but I'm tired again:
the beautiful is impossible, and yet there was.
Eduardo Carranza