Уходит на запад кудаблин-тудаблин,
спокоен, взволнован, упрям и расслаблен.
Несут его в море колибри-корабли,
палят гарнитуры большого калибра,
гремят полонезы прощальные вьюги
и машут платками подруги-задрыги.
Он слёзы глотает, он бодро смеётся,
как птицая птица, душа его мнётся
у входа на долгий форматтер-фарватер,
на дымный, на тёмный,
как наш избиратель.
На запад, на запад укажут компасы,
бегут, полосаты, матрасы-матросы,
и тросы, и шканцы, тянули-качали,
задраив до блеска отсеки печали.
Стихает вдали лихорадочный гомон,
и мир оседает, как сплющенный гоблин,
как сдувшийся пи ’ нгвин,
как рухнувший рубель,
как канувший за борт
фальцгобель-зензубель.
Сгущается хаос, солёный и рваный,
и реют на реях огни Вассермана.
Уходит на запад кудаблин-тудаблин.
Вернется ль обратно?
Да нет, никогда, блин.
17—20 марта 1999
Goes to the west kadublin-tamblin,
calm, excited, stubborn and relaxed.
Hummingbirds carry it to the sea
scorching headsets of large caliber,
thunderbolts thunder farewell blizzards
and waving girlfriends shivering.
He swallows tears, he laughs briskly,
like a bird bird, his soul wrinkles
at the entrance to a long fairway formatter,
to smoky, to dark
like our voter.
Compasses will point west, west
running, stripes, sailor mattresses,
and cables, and shkants, pulled-rocked,
tearing to shine the compartments of sorrow.
The feverish homon fades away
and the world settles like a flattened goblin,
like a blown away pi ’nguin,
like a collapsed ruble
like sunken overboard
faltsgobel-zenzubel.
The chaos is gathering, salty and torn
and the lights of Wasserman roar in the yards.
Goes to the west kadublin-tamblin.
Will he come back?
No, never, damn it.
March 17–20, 1999