На тротуарах истолку
С стеклом и солнцем пополам,
Зимой открою потолку
И дам читать сырым углам.
Задекламирует чердак
С поклоном рамам и зиме,
К карнизам прянет чехарда
Чудачеств, бедствий и замет.
Буран не месяц будет месть,
Концы, начала заметет.
Внезапно вспомню: солнце есть;
Увижу: свет давно не тот.
Галчонком глянет Рождество,
И разгулявшийся денек
Прояснит много из того,
Что мне и милой невдомек.
В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?
Кто тропку к двери проторил,
К дыре, засыпанной крупой,
Пока я с Байроном курил,
Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож,
Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,
Я жизнь, как Лермонтова дрожь,
Как губы в вермут окунал.
On the sidewalks of the foundation
With glass and sun in half,
In the winter I will open the ceiling
And I'll let you read the raw corners.
To declare an attic
With a bow to the frames and winter,
To the eaves pryhane leapfrog
Oddities, disasters and notices.
Buran is not a month is revenge,
Ends, began to sweep.
Suddenly I remember: the sun is there;
I see: the light is not the same for a long time.
Galchonkom glances at Christmas,
And the roaming day
Will clear up a lot of things,
What to me and the sweet one does not know.
In the muffler, shielding his palm,
Through the forts call the kids:
What, dear, we have
A millennium in the yard?
Who tore the path to the door,
To a hole filled with croup,
While I was smoking with Byron,
While I was drinking with Edgar Poe?
While in Daryal, as a friend, it is,
As in hell, in the storehouse and in the arsenal,
I live as Lermontov tremble,
Like the lips in a vermouth dipped.