Текст песни Михаил Щербаков - Год шёл 2013
Просмотров
5
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
Для вашего ознакомления предоставлен текст песни Михаил Щербаков - Год шёл 2013, а еще перевод песни с видео или клипом. Также вы можете прослушать песню онлайн
Год шёл две тысячи тринадцатый к концу, была битком московская подземка.
От трёх вокзалов я в Черёмушки домой по ветке красной ехал по прямой.
Там, в Черёмушках, не ждал меня, не чаял свой когда-то дом с двором — когда-то общим,
чьих сегодняшних гримас я не пойму, и где не только я не ведом никому,
но даже дворник, когда-то внятный персонаж, теперь бесцветный. Знаком не всем,
кто ежечасно задает ему несметный объём работ.
Хоть круглый год мети, повсюду мусор, сор, а к рождеству подавно: вдвое, втрое.
Хлам, ветошь, пепел, всякий жмых и прочий прах со всех сторон, не только от нерях.
Днём и ночью прах летит, ползёт, струится с крыш, из люков, из щелей — и форточек.
Он шуршит, сбиваясь в частую пыльцу, и шепчет мне, когда-то честному жильцу:
"Катапультируй себя отсюда! Видишь сам: крещендо, престо, растёт завал.
Однажды ты с ведерком шасть, а нету места, чтоб дальше класть.
Сам-то, допустим, я отвлечься предпочту, чем дикарей бранить единокровных.
Вежды захлопну, придержу родной язык, но жаль, что, дворник, ты не автор книг.
Мог бы, дворник, ты, как я, по меньшей мере, раз в квартал сменить квартал — Москва большая.
Взять тайм-аут, снять коттедж на Хорошёвском на шоссе и там сложить о нас эссе.
Но для того ли уже и так, считай, навек бежал поспешно в столицу ты
от захолустья своего. Да нет, конечно, не для того.
По ветхой ветке прямо к дому ехал я, душа была полна, как в том романсе.
Важный мерещился рубеж, хотелось петь, не глядя вспять, загадывая впредь.
Был согласен я, едва вернутся будни, встать с зарёю и шагнуть — навстречу ей.
В бой, в отрыв, на космодром, на референдум, через грязь, опять увязнуть не боясь.
А после, после на полдороге руки врозь и очи долу... Увяз, увяз.
Налипла крепко — не отмыть. Я ехал к дому, хотелось выть.
Из глубины поднявшись, парк пересеку. Зима не в счет: тепло — ни льда, ни снега.
Ёлки, метёлки, ясли, буйволы, волхвы... Вместить Москву не хватит головы.
Груб дикарь, зато нутром, допустим, чуток. Дважды два, допустим, пять — шесть, семь, восемь...
Не без умысла объедки напоказ кладёт жилец — он обнадёживает нас:
"Привет, приматы! Смотрите, вот лежит отход. Он мой, он крупный, его масштаб
под стать доходу моему." И запах трупный присущ ему.
Год шёл две тысячи тринадцатый долой, уже рвались в Черёмушках петарды.
Дворник вокруг себя глядел из-подо лба, моргая оком тёмным, как судьба.
От трёх вокзалов я в Черёмушки домой по ветке красной ехал по прямой.
Там, в Черёмушках, не ждал меня, не чаял свой когда-то дом с двором — когда-то общим,
чьих сегодняшних гримас я не пойму, и где не только я не ведом никому,
но даже дворник, когда-то внятный персонаж, теперь бесцветный. Знаком не всем,
кто ежечасно задает ему несметный объём работ.
Хоть круглый год мети, повсюду мусор, сор, а к рождеству подавно: вдвое, втрое.
Хлам, ветошь, пепел, всякий жмых и прочий прах со всех сторон, не только от нерях.
Днём и ночью прах летит, ползёт, струится с крыш, из люков, из щелей — и форточек.
Он шуршит, сбиваясь в частую пыльцу, и шепчет мне, когда-то честному жильцу:
"Катапультируй себя отсюда! Видишь сам: крещендо, престо, растёт завал.
Однажды ты с ведерком шасть, а нету места, чтоб дальше класть.
Сам-то, допустим, я отвлечься предпочту, чем дикарей бранить единокровных.
Вежды захлопну, придержу родной язык, но жаль, что, дворник, ты не автор книг.
Мог бы, дворник, ты, как я, по меньшей мере, раз в квартал сменить квартал — Москва большая.
Взять тайм-аут, снять коттедж на Хорошёвском на шоссе и там сложить о нас эссе.
Но для того ли уже и так, считай, навек бежал поспешно в столицу ты
от захолустья своего. Да нет, конечно, не для того.
По ветхой ветке прямо к дому ехал я, душа была полна, как в том романсе.
Важный мерещился рубеж, хотелось петь, не глядя вспять, загадывая впредь.
Был согласен я, едва вернутся будни, встать с зарёю и шагнуть — навстречу ей.
В бой, в отрыв, на космодром, на референдум, через грязь, опять увязнуть не боясь.
А после, после на полдороге руки врозь и очи долу... Увяз, увяз.
Налипла крепко — не отмыть. Я ехал к дому, хотелось выть.
Из глубины поднявшись, парк пересеку. Зима не в счет: тепло — ни льда, ни снега.
Ёлки, метёлки, ясли, буйволы, волхвы... Вместить Москву не хватит головы.
Груб дикарь, зато нутром, допустим, чуток. Дважды два, допустим, пять — шесть, семь, восемь...
Не без умысла объедки напоказ кладёт жилец — он обнадёживает нас:
"Привет, приматы! Смотрите, вот лежит отход. Он мой, он крупный, его масштаб
под стать доходу моему." И запах трупный присущ ему.
Год шёл две тысячи тринадцатый долой, уже рвались в Черёмушках петарды.
Дворник вокруг себя глядел из-подо лба, моргая оком тёмным, как судьба.
The year there was two thousand thirteenth by the end, it was a bit of the Moscow subway.
From three stations, I rode a straight line in the red branch in a red branch in a straight line.
There, in Cheryomushki, I did not wait for me, I once did not go to my house with the yard-once common,
Whose G sha shamas I do not understand, and where not only I do not know to anyone,
But even a janitor, a once intelligible character, is now colorless. Not everyone is familiar
Who hourly sets him a myriad of work.
At least all year round, everywhere, garbage, SOR, and by Christmas: half, three times.
Enrages, rags, ashes, all cake and other ashes from all sides, not only from the blinds.
In the afternoon and at night, the ashes flies, creeps, streams from the roofs, from hatches, from cracks - and windows.
He rustles, getting down into a frequent pollen, and whispers to me, once an honest tenant:
"Catapult yourself from here! You see yourself: Breesheno, throne, the blockage is growing.
Once you have a bucket, but there is no place to further put.
For example, let's say I get to be distracted by the savages of scolding the impatients.
I will slam the belief, hold my native language, but it is a pity that, janitor, you are not the author of the books.
Could a janitor, you, like me, at least once a quarter, change the quarter - Moscow is large.
Take a timeout, remove the cottage on Khoroshevsky on the highway and put an essay about us there.
But for that, already so, consider, forever fled hastily to the capital
From his backwood. No, of course, not for that.
I rode on a dilapidated branch right to the house, the soul was full, as in that romance.
The line seemed important, I wanted to sing, not looking back, making a guess from now on.
I agreed, barely returning to everyday life, get up with the Ruyu and step - towards her.
In battle, in a gap, on the cosmodrome, to the referendum, through the dirt, again to get bogged down without fear.
And after that, after half a way, his hands are apart and the eyes of the Dole ... got bogged down.
Strengthe is tight - not to wash. I went to the house, I wanted to howl.
I rose from the depths, I will cross the park. Winter does not count: warm - no ice, no snow.
Christmas trees, panicles, nurseries, buffalo, magi ... There is not enough head to accommodate Moscow.
The savage is rude, but, let's say, a bit. Twice two, let's say, five - six, seven, eight ...
Not without intent, the scope of the tenant for show - he encourages us:
"Hello, primates! Look, here is the departure. He is mine, he is large, its scale
To match my income. "And the smell of the corpse is inherent in it.
The year there was two thousand thirteenth down, already rushed in the hens of firecrackers.
The janitor around him looked out of his forehead, blinking a dark eye as fate.
From three stations, I rode a straight line in the red branch in a red branch in a straight line.
There, in Cheryomushki, I did not wait for me, I once did not go to my house with the yard-once common,
Whose G sha shamas I do not understand, and where not only I do not know to anyone,
But even a janitor, a once intelligible character, is now colorless. Not everyone is familiar
Who hourly sets him a myriad of work.
At least all year round, everywhere, garbage, SOR, and by Christmas: half, three times.
Enrages, rags, ashes, all cake and other ashes from all sides, not only from the blinds.
In the afternoon and at night, the ashes flies, creeps, streams from the roofs, from hatches, from cracks - and windows.
He rustles, getting down into a frequent pollen, and whispers to me, once an honest tenant:
"Catapult yourself from here! You see yourself: Breesheno, throne, the blockage is growing.
Once you have a bucket, but there is no place to further put.
For example, let's say I get to be distracted by the savages of scolding the impatients.
I will slam the belief, hold my native language, but it is a pity that, janitor, you are not the author of the books.
Could a janitor, you, like me, at least once a quarter, change the quarter - Moscow is large.
Take a timeout, remove the cottage on Khoroshevsky on the highway and put an essay about us there.
But for that, already so, consider, forever fled hastily to the capital
From his backwood. No, of course, not for that.
I rode on a dilapidated branch right to the house, the soul was full, as in that romance.
The line seemed important, I wanted to sing, not looking back, making a guess from now on.
I agreed, barely returning to everyday life, get up with the Ruyu and step - towards her.
In battle, in a gap, on the cosmodrome, to the referendum, through the dirt, again to get bogged down without fear.
And after that, after half a way, his hands are apart and the eyes of the Dole ... got bogged down.
Strengthe is tight - not to wash. I went to the house, I wanted to howl.
I rose from the depths, I will cross the park. Winter does not count: warm - no ice, no snow.
Christmas trees, panicles, nurseries, buffalo, magi ... There is not enough head to accommodate Moscow.
The savage is rude, but, let's say, a bit. Twice two, let's say, five - six, seven, eight ...
Not without intent, the scope of the tenant for show - he encourages us:
"Hello, primates! Look, here is the departure. He is mine, he is large, its scale
To match my income. "And the smell of the corpse is inherent in it.
The year there was two thousand thirteenth down, already rushed in the hens of firecrackers.
The janitor around him looked out of his forehead, blinking a dark eye as fate.