Тебе, когда мой голос отзвучит
настолько, что ни отклика, ни эха,
а в памяти — улыбку заключит
затянутая воздухом прореха,
и жизнь моя за скобки век, бровей
навеки отодвинется, пространство
зрачку расчистив так, что он, ей-ей,
уже простит (не верность, а упрямство),
— случайный, сонный взгляд на циферблат
напомнит нечто, тикавшее в лад
невесть чему, сбивавшее тебя
с привычных мыслей, с хитрости, с печали,
куда—то торопясь и торопя
настолько, что порой ночами
хотелось вдруг его остановить
и тут же — переполненное кровью,
спешившее, по-твоему, любить,
сравнить — его любовь с твоей любовью.
И выдаст вдруг тогда дрожанье век,
что было не с чем сверить этот бег,—
как твой брегет — а вдруг и он не прочь
спешить? И вот он в полночь брякнет...
Но темнота тебе в окошко звякнет
и подтвердит, что это вправду — ночь.
29 октября 1964
To you when my voice dies
so much so that no response, no echo,
and in memory - a smile will conclude
an air-filled hole
and my life is beyond the brackets of the eyelids, eyebrows
will move away forever, space
clearing the pupil so that he, she-she,
will already forgive (not loyalty, but stubbornness),
- casual, sleepy look at the dial
remind of something ticking in tune
God knows what, knocking you down
from habitual thoughts, from cunning, from sadness,
hurrying and hurrying somewhere
so much so that sometimes at night
I wanted to suddenly stop him
and right there - overflowing with blood,
in a hurry, in your opinion, to love,
compare - his love with your love.
And then suddenly the trembling of the eyelids will give out,
that there was nothing to compare this run with, -
how is your Breguet - what if he doesn't mind
hurry? And then he blurts out at midnight ...
But the darkness will ring in your window
and confirms that it really is night.
October 29, 1964