Текст песни Влад Брославский - Облако в штанах
Просмотров
107
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
Для вашего ознакомления предоставлен текст песни Влад Брославский - Облако в штанах, а еще перевод песни с видео или клипом. Также вы можете прослушать песню онлайн
ТЕТРАПТИХ
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́мив мощью голоса,
иду — красивый,
10 двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходи́те учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
20 как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
30 и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре», — сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
40 ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
50 А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
60 плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
70 уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догна́ла,
зарезала, —
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
80 В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.[2]
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
90 как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, —
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
100 Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится, —
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу
110 Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на́ зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходи́те.
120 Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
130 страсть», —
а я одно видел:
вы — Джиоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей за́гиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
140 Дра́зните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
150 преступлений,
боен, —
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
160 для меня мало́.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестра
Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огро́мив мощью голоса,
иду — красивый,
10 двадцатидвухлетний.
Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!
Приходи́те учиться —
из гостиной батистовая,
чинная чиновница ангельской лиги.
И которая губы спокойно перелистывает,
20 как кухарка страницы поваренной книги.
Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!
Не верю, что есть цветочная Ницца!
Мною опять славословятся
мужчины, залежанные, как больница,
30 и женщины, истрепанные, как пословица.
1
Вы думаете, это бредит малярия?
Это было,
было в Одессе.
«Приду в четыре», — сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.
Вот и вечер
в ночную жуть
40 ушел от окон,
хмурый,
декабрый.
В дряхлую спину хохочут и ржут
канделябры.
Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
50 А глыбе многое хочется!
Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце — холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.
И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
60 плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любёночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.
Еще и еще,
70 уткнувшись дождю
лицом в его лицо рябое,
жду,
обрызганный громом городского прибоя.
Полночь, с ножом мечась,
догна́ла,
зарезала, —
вон его!
Упал двенадцатый час,
как с плахи голова казненного.
80 В стеклах дождинки серые
свылись,
гримасу громадили,
как будто воют химеры
Собора Парижской Богоматери.[2]
Проклятая!
Что же, и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу:
тихо,
90 как больной с кровати,
спрыгнул нерв.
И вот, —
сначала прошелся
едва-едва,
потом забегал,
взволнованный,
четкий.
Теперь и он и новые два
мечутся отчаянной чечеткой.
100 Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы —
большие,
маленькие,
многие! —
скачут бешеные,
и уже
у нервов подкашиваются ноги!
А ночь по комнате тинится и тинится, —
из тины не вытянуться отяжелевшему глазу
110 Двери вдруг заляскали,
будто у гостиницы
не попадает зуб на́ зуб.
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».
Что ж, выходи́те.
120 Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
130 страсть», —
а я одно видел:
вы — Джиоконда,
которую надо украсть!
И украли.
Опять влюбленный выйду в игры,
огнем озаряя бровей за́гиб.
Что же!
И в доме, который выгорел,
иногда живут бездомные бродяги!
140 Дра́зните?
«Меньше, чем у нищего копеек,
у вас изумрудов безумий».
Помните!
Погибла Помпея,
когда раздразнили Везувий!
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
150 преступлений,
боен, —
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?
И чувствую —
«я»
160 для меня мало́.
Кто-то из меня вырывается упрямо.
Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестра
TETRAPTICH
Your thought,
dreaming of a softened brain,
like a long-lost valet on a soiled couch,
I will tease about a blood-stained heart flap;
I am getting rid of my satiety, brash and caustic.
I have not a single gray hair in my soul,
and there is no old tenderness in it!
The world ogromiv powerful voice,
I go - beautiful,
10 twenty-two years old.
Gentle!
You love the violin.
Love for timpani lies rude.
And you can not turn yourself out like me,
that there were only solid lips!
Come learn -
from the living room,
a decent official of the angelic league.
And which lip quietly leafs through,
20 as cookbook cook.
Want to -
I will be mad with flesh
- and, like the sky, changing the tone -
want to -
I will be impeccably gentle,
not a man, but a cloud in his pants!
I do not believe that there is a flower Nice!
I again glorify
men, as well as the hospital,
30 and women, tattered like a proverb.
1
Do you think this is a raving malaria?
It was,
was in Odessa.
"I'll be at four," said Maria.
Eight.
Nine.
Ten.
Here's the evening
in the night horror
40 he left the windows,
frowning,
December.
In a decrepit back laugh and laugh
candelabra.
I now could not be recognized:
wiry hulk
groans,
writhing.
What might want such a lump?
50 And you want a lot!
After all, for yourself it does not matter
and what is bronze,
and that the heart is cold iron.
At night, I want to ring
hide in a soft,
in the female.
And so,
a huge,
hunch in the window,
60 I smooth my forehead with a window glass.
Will there be love or not?
What -
big or tiny?
How big is the body of this:
must be small,
quiet little lyubenochek.
She shies the car horns.
Loves bell bells.
More and more,
70 buried in the rain
face in his face pockmarked,
I'm waiting,
spattered with thunder of the city surf.
Midnight, swinging with a knife,
caught up,
stabbed, -
get him out!
The twelfth hour fell,
as if with a blockhead the head of the executed.
80 In the glasses rain gray
got up,
grimaces were smeared,
as if chimeras howl
Notre Dame Cathedral. [2]
Cursed!
Well, that's not enough?
Soon, the mouth will scream.
I hear:
quiet,
90 as sick from the bed,
the nerve jumped.
And so, -
first walked
barely barely,
then ran,
excited,
clear.
Now he and the new two
they rush with desperate tap dance.
100 The plaster on the lower floor has collapsed.
Nerves -
large,
small,
many! -
the rabid,
and already
the nerves are weakened by the legs!
And the night around the room is tiny and tiny, -
from the mud do not stretch out to the heavy eye
The doors suddenly swayed,
like a hotel
does not get a tooth on the tooth.
You came in,
sharp as "Nate!",
agony gloves suede,
said:
"You know,
I'm getting married".
Well, come out.
120 Nothing.
I will be strengthened.
See - it's calm!
How is the pulse
the deceased.
Remember?
You said:
"Jack London,
money,
love,
130 passion ", -
but I saw one:
you are Gioconda,
which must be stolen!
Also have stolen.
Again the lover go out into the game,
with fire, bending the eyebrows.
What!
And in a house that burned out,
sometimes homeless tramps live!
140 Tease?
"Less than a beggar's pauper,
you have emeralds of madness. "
Remember!
Pompey died,
when Vesuvius was irritated!
Hey!
Gentlemen!
Lovers
blasphemies,
150 crimes,
slaughterhouse, -
and the most terrible
seen -
my face,
when
I
absolutely calm?
And I feel -
"I"
160 is not enough for me.
Someone from me breaks away stubbornly.
Allo!
Who is speaking?
Mama?
Mama!
Your son is very sick!
Mama!
He has a heart attack.
Say sister
Your thought,
dreaming of a softened brain,
like a long-lost valet on a soiled couch,
I will tease about a blood-stained heart flap;
I am getting rid of my satiety, brash and caustic.
I have not a single gray hair in my soul,
and there is no old tenderness in it!
The world ogromiv powerful voice,
I go - beautiful,
10 twenty-two years old.
Gentle!
You love the violin.
Love for timpani lies rude.
And you can not turn yourself out like me,
that there were only solid lips!
Come learn -
from the living room,
a decent official of the angelic league.
And which lip quietly leafs through,
20 as cookbook cook.
Want to -
I will be mad with flesh
- and, like the sky, changing the tone -
want to -
I will be impeccably gentle,
not a man, but a cloud in his pants!
I do not believe that there is a flower Nice!
I again glorify
men, as well as the hospital,
30 and women, tattered like a proverb.
1
Do you think this is a raving malaria?
It was,
was in Odessa.
"I'll be at four," said Maria.
Eight.
Nine.
Ten.
Here's the evening
in the night horror
40 he left the windows,
frowning,
December.
In a decrepit back laugh and laugh
candelabra.
I now could not be recognized:
wiry hulk
groans,
writhing.
What might want such a lump?
50 And you want a lot!
After all, for yourself it does not matter
and what is bronze,
and that the heart is cold iron.
At night, I want to ring
hide in a soft,
in the female.
And so,
a huge,
hunch in the window,
60 I smooth my forehead with a window glass.
Will there be love or not?
What -
big or tiny?
How big is the body of this:
must be small,
quiet little lyubenochek.
She shies the car horns.
Loves bell bells.
More and more,
70 buried in the rain
face in his face pockmarked,
I'm waiting,
spattered with thunder of the city surf.
Midnight, swinging with a knife,
caught up,
stabbed, -
get him out!
The twelfth hour fell,
as if with a blockhead the head of the executed.
80 In the glasses rain gray
got up,
grimaces were smeared,
as if chimeras howl
Notre Dame Cathedral. [2]
Cursed!
Well, that's not enough?
Soon, the mouth will scream.
I hear:
quiet,
90 as sick from the bed,
the nerve jumped.
And so, -
first walked
barely barely,
then ran,
excited,
clear.
Now he and the new two
they rush with desperate tap dance.
100 The plaster on the lower floor has collapsed.
Nerves -
large,
small,
many! -
the rabid,
and already
the nerves are weakened by the legs!
And the night around the room is tiny and tiny, -
from the mud do not stretch out to the heavy eye
The doors suddenly swayed,
like a hotel
does not get a tooth on the tooth.
You came in,
sharp as "Nate!",
agony gloves suede,
said:
"You know,
I'm getting married".
Well, come out.
120 Nothing.
I will be strengthened.
See - it's calm!
How is the pulse
the deceased.
Remember?
You said:
"Jack London,
money,
love,
130 passion ", -
but I saw one:
you are Gioconda,
which must be stolen!
Also have stolen.
Again the lover go out into the game,
with fire, bending the eyebrows.
What!
And in a house that burned out,
sometimes homeless tramps live!
140 Tease?
"Less than a beggar's pauper,
you have emeralds of madness. "
Remember!
Pompey died,
when Vesuvius was irritated!
Hey!
Gentlemen!
Lovers
blasphemies,
150 crimes,
slaughterhouse, -
and the most terrible
seen -
my face,
when
I
absolutely calm?
And I feel -
"I"
160 is not enough for me.
Someone from me breaks away stubbornly.
Allo!
Who is speaking?
Mama?
Mama!
Your son is very sick!
Mama!
He has a heart attack.
Say sister