Текст песни Варлам Шаламов - Что я видел и понял в лагере
Просмотров
57
0 чел. считают текст песни верным
0 чел. считают текст песни неверным
Для вашего ознакомления предоставлен текст песни Варлам Шаламов - Что я видел и понял в лагере, а еще перевод песни с видео или клипом. Также вы можете прослушать песню онлайн
Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации.
Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.
Главное средство растления души — холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше — там было теплее.
Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных — со ставкой жизни — условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).
Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу — к остальному он равнодушен.
Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.
Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей — организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.
Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного — никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.
Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов.
Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.
Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.
Что народ различает начальников по силе их удара, азарту битья.
Побои как аргумент почти неотразимы.
Понял, почему в тюрьме узнают политические новости (арест и т. д.) раньше, чем на воле.
Узнал, что тюремная (и лагерная) «параша» никогда не бывает «парашей».
Понял, что можно жить злобой.
Понял, что можно жить равнодушием.
Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное.
Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека — если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей — таких же арестантов, как я.
И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.
Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин — на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие.
Видел удивительные северные семьи (вольнонаемных и бывших заключенных) с письмами «законным мужьям и женам» и т. д.
Видел «первых Рокфеллеров», подпольных миллионеров, слушал их исповеди.
Понял, что можно добиться очень многого — больницы, перевода, — но рисковать жизнью — побои, карцерный лед.
Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь.
Страсть власти, свободного убийства велика — от больших людей до рядовых оперативников — с винтовкой .
Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.
Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.
Убежден, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать.
На всех — заключенных и вольнонаемных — лагерь действует растлевающе.
В каждой области были свои лагеря, на каждой стройке. Миллионы, десятки миллионов заключенных.
Репрессии касались не только верха, а любого слоя общества — в любой деревне, на любом заводе, в любой семье были или родственники, или знакомые репрессированы.
Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось крепить дух слабых и где все говорили свободно.
Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.
Понял, что воры — не люди.
Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона.
Понял, какая страшная вещь — самолюбие мальчика, юноши: лучше украсть, чем попросить. Похвальба и это чувство бросают мальчиков на дно.
Женщины в моей жизни не играли большой роли — лагерь тому причиной.
Что знание людей — бесполезно, ибо своего поведения в отношении любого мерзавца я изменить не могу.
Последние в рядах, которых все ненавидят — и конвоиры, и товарищи, — отстающих, больных, слабых, тех, которые не могут бежать на морозе.
Я понял, что такое власть и что такое человек с ружьем.
Что перейти из состояния заключенного в состояние вольного очень трудно, почти невозможно без длительной амортизации.
Что писатель должен быть иностранцем — в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал — он будет писать так, что его никто не поймет.
Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.
Главное средство растления души — холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше — там было теплее.
Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных — со ставкой жизни — условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).
Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу — к остальному он равнодушен.
Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.
Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей — организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.
Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного — никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.
Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов.
Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.
Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.
Что народ различает начальников по силе их удара, азарту битья.
Побои как аргумент почти неотразимы.
Понял, почему в тюрьме узнают политические новости (арест и т. д.) раньше, чем на воле.
Узнал, что тюремная (и лагерная) «параша» никогда не бывает «парашей».
Понял, что можно жить злобой.
Понял, что можно жить равнодушием.
Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное.
Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека — если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей — таких же арестантов, как я.
И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.
Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин — на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие.
Видел удивительные северные семьи (вольнонаемных и бывших заключенных) с письмами «законным мужьям и женам» и т. д.
Видел «первых Рокфеллеров», подпольных миллионеров, слушал их исповеди.
Понял, что можно добиться очень многого — больницы, перевода, — но рисковать жизнью — побои, карцерный лед.
Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь.
Страсть власти, свободного убийства велика — от больших людей до рядовых оперативников — с винтовкой .
Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.
Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.
Убежден, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать.
На всех — заключенных и вольнонаемных — лагерь действует растлевающе.
В каждой области были свои лагеря, на каждой стройке. Миллионы, десятки миллионов заключенных.
Репрессии касались не только верха, а любого слоя общества — в любой деревне, на любом заводе, в любой семье были или родственники, или знакомые репрессированы.
Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось крепить дух слабых и где все говорили свободно.
Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.
Понял, что воры — не люди.
Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона.
Понял, какая страшная вещь — самолюбие мальчика, юноши: лучше украсть, чем попросить. Похвальба и это чувство бросают мальчиков на дно.
Женщины в моей жизни не играли большой роли — лагерь тому причиной.
Что знание людей — бесполезно, ибо своего поведения в отношении любого мерзавца я изменить не могу.
Последние в рядах, которых все ненавидят — и конвоиры, и товарищи, — отстающих, больных, слабых, тех, которые не могут бежать на морозе.
Я понял, что такое власть и что такое человек с ружьем.
Что перейти из состояния заключенного в состояние вольного очень трудно, почти невозможно без длительной амортизации.
Что писатель должен быть иностранцем — в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал — он будет писать так, что его никто не поймет.
Extreme fragility of human culture, civilization.
A man became a beast in three weeks - with hard work, cold, hunger and beatings.
The main means of seducing the soul is cold, in the Central Asian camps, probably, people held out longer - it was warmer there.
I understood that friendship, comradeship never begins in difficult, truly difficult - with the stakes of life - conditions. Friendship begins in difficult, but possible conditions (in the hospital, and not in the face).
I realized that the person later keeps the feeling of anger. Meat on a hungry person is only enough for anger - the rest is indifferent.
Understand the difference between the prison, strengthening character, and the camp, corrupting the human soul.
I understood that Stalin's “victories” were won because he killed innocent people — an organization ten times smaller in number, but the organization would have dared Stalin in two days.
I understood that a man became a man because he is physically stronger, more tenacious than any animal - no horse can withstand work in the High North.
I saw that the only group of people who held at least a little humanly in hunger and abuse were religious people - sectarians - almost all and most of the priests.
The easiest way is for the party workers and the military to fall apart first.
I saw what a weighty argument for an intellectual is an ordinary splash.
That the people distinguish the chiefs in the strength of their blow, the excitement of beating.
Beatings as an argument are almost irresistible.
He understood why political news (arrest, etc.) was learned in prison earlier than at liberty.
I learned that the prison (and camp) "hunk" is never a "hunk".
I realized that you can live with malice.
I realized that you can live with indifference.
I understood why a person lives not with hopes - there are no hopes, not with will - what’s the will, but with instinct, a sense of self-preservation - the same beginning as a tree, a stone, an animal.
I am proud that I decided at the very beginning, back in 1937, that I would never be a brigadier, if my will could lead to the death of another person — if my will should serve the authorities, oppressing other people — the same prisoners as me.
And my physical and spiritual strengths turned out to be stronger than I thought - in this great trial, and I am proud that I did not sell anyone, did not send anyone to death, for a term, did not write a denunciation to anyone.
I saw that women are more decent, more selfless than men - on Kolyma there are no cases for a husband to come for a wife. And the wives came, many.
I saw amazing northern families (civilian and ex-prisoners) with letters to "lawful husbands and wives", etc.
I saw the “first Rockefellers”, underground millionaires, listened to their confessions.
I realized that you can achieve a lot - hospitals, translation, - but risking your life - beating, blood of the punishment.
Saw an ice cell, carved in a rock, and he spent one night in it.
The passion of power, free killing is great - from big people to ordinary operatives - with a rifle.
The unstoppable tendency of the Russian people to denunciation, to the complaint.
I learned that the world should be divided not into good and bad people, but into cowards and not cowards. 95% of cowards with a weak threat are capable of all kinds of meanness, deadly meanness.
I am convinced that the camp - the whole - negative school, even an hour can not be spent in it - is an hour of defilement. The camp never gave anything to anyone and could not give anything.
On all - prisoners and civilians - the camp acts corrupting.
Each region had its camps, at each construction site. Millions, tens of millions of prisoners.
The repressions concerned not only the top, but any stratum of society — in any village, in any factory, in any family, or relatives or acquaintances were repressed.
I consider the best time of my life to be the months spent in the cell of Butyrskaya prison, where I managed to strengthen the spirit of the weak and where everyone spoke freely.
I learned to “plan” life for the day ahead, not more.
I realized that thieves are not people.
That there are no criminals in the camp, that there are people sitting there who were with you (and tomorrow will be) who are caught outside the line, and not those who have broken the line of the law.
I realized what a terrible thing - the boy's vanity, the young man: it is better to steal than to ask. Praise and this feeling throw the boys to the bottom.
Women in my life did not play a big role - the camp is the reason.
That knowledge of people is useless, because I can’t change my behavior towards any bastard.
The last in the ranks, which everyone hates - and the escorts, and comrades - lagging behind, the sick, the weak, those who can not run in the cold.
I understood what power is and what a man with a gun is.
It is very difficult, almost impossible, to go from a prisoner state to a free state without long-term depreciation.
That a writer must be a foreigner - in the questions that he describes, and if he knows the material well - he will write in such a way that no one will understand him.
A man became a beast in three weeks - with hard work, cold, hunger and beatings.
The main means of seducing the soul is cold, in the Central Asian camps, probably, people held out longer - it was warmer there.
I understood that friendship, comradeship never begins in difficult, truly difficult - with the stakes of life - conditions. Friendship begins in difficult, but possible conditions (in the hospital, and not in the face).
I realized that the person later keeps the feeling of anger. Meat on a hungry person is only enough for anger - the rest is indifferent.
Understand the difference between the prison, strengthening character, and the camp, corrupting the human soul.
I understood that Stalin's “victories” were won because he killed innocent people — an organization ten times smaller in number, but the organization would have dared Stalin in two days.
I understood that a man became a man because he is physically stronger, more tenacious than any animal - no horse can withstand work in the High North.
I saw that the only group of people who held at least a little humanly in hunger and abuse were religious people - sectarians - almost all and most of the priests.
The easiest way is for the party workers and the military to fall apart first.
I saw what a weighty argument for an intellectual is an ordinary splash.
That the people distinguish the chiefs in the strength of their blow, the excitement of beating.
Beatings as an argument are almost irresistible.
He understood why political news (arrest, etc.) was learned in prison earlier than at liberty.
I learned that the prison (and camp) "hunk" is never a "hunk".
I realized that you can live with malice.
I realized that you can live with indifference.
I understood why a person lives not with hopes - there are no hopes, not with will - what’s the will, but with instinct, a sense of self-preservation - the same beginning as a tree, a stone, an animal.
I am proud that I decided at the very beginning, back in 1937, that I would never be a brigadier, if my will could lead to the death of another person — if my will should serve the authorities, oppressing other people — the same prisoners as me.
And my physical and spiritual strengths turned out to be stronger than I thought - in this great trial, and I am proud that I did not sell anyone, did not send anyone to death, for a term, did not write a denunciation to anyone.
I saw that women are more decent, more selfless than men - on Kolyma there are no cases for a husband to come for a wife. And the wives came, many.
I saw amazing northern families (civilian and ex-prisoners) with letters to "lawful husbands and wives", etc.
I saw the “first Rockefellers”, underground millionaires, listened to their confessions.
I realized that you can achieve a lot - hospitals, translation, - but risking your life - beating, blood of the punishment.
Saw an ice cell, carved in a rock, and he spent one night in it.
The passion of power, free killing is great - from big people to ordinary operatives - with a rifle.
The unstoppable tendency of the Russian people to denunciation, to the complaint.
I learned that the world should be divided not into good and bad people, but into cowards and not cowards. 95% of cowards with a weak threat are capable of all kinds of meanness, deadly meanness.
I am convinced that the camp - the whole - negative school, even an hour can not be spent in it - is an hour of defilement. The camp never gave anything to anyone and could not give anything.
On all - prisoners and civilians - the camp acts corrupting.
Each region had its camps, at each construction site. Millions, tens of millions of prisoners.
The repressions concerned not only the top, but any stratum of society — in any village, in any factory, in any family, or relatives or acquaintances were repressed.
I consider the best time of my life to be the months spent in the cell of Butyrskaya prison, where I managed to strengthen the spirit of the weak and where everyone spoke freely.
I learned to “plan” life for the day ahead, not more.
I realized that thieves are not people.
That there are no criminals in the camp, that there are people sitting there who were with you (and tomorrow will be) who are caught outside the line, and not those who have broken the line of the law.
I realized what a terrible thing - the boy's vanity, the young man: it is better to steal than to ask. Praise and this feeling throw the boys to the bottom.
Women in my life did not play a big role - the camp is the reason.
That knowledge of people is useless, because I can’t change my behavior towards any bastard.
The last in the ranks, which everyone hates - and the escorts, and comrades - lagging behind, the sick, the weak, those who can not run in the cold.
I understood what power is and what a man with a gun is.
It is very difficult, almost impossible, to go from a prisoner state to a free state without long-term depreciation.
That a writer must be a foreigner - in the questions that he describes, and if he knows the material well - he will write in such a way that no one will understand him.