Меня называли богом и чёртом, и кем-то ещё другим,
а я — всего лишь каждый четвёртый, погибший за Третий Рим.
В меня стреляли, меня лупили, остались одни репьи —
и в каждом городе по могиле, и все могилы — мои.
Пока пикировались уроды на самом, поди, верху,
я грудью падал на пулемёты и превращался в труху,
я направлял жестяные крылья на вражеские строи,
мои останки в окопах стыли,
мои останки в траншеях стыли,
мои останки в землянках стыли,
в болотах — тоже мои.
Меня хвалили, меня ругали, где орден, где трибунал,
а я ободранными руками оружие поднимал.
Цевьё горело и жгло ладони, калечил приклад плечо,
но я молчал, ведь мертвец не стонет, как не было б горячо.
Пока смеялись в тылу ублюдки, ввязавшиеся в войну,
я в недоформенном полушубке сидел у зимы в плену,
а после полз под землёй с кротами и вламывался в бои:
мои подошвы Белград топтали,
Варшаву и Будапешт топтали,
мои подошвы Берлин топтали,
и Прагу — тоже мои.
Меня описывали в романах не видевшие войны,
меня залили в гранит и мрамор, и в звон гитарной струны.
Всё это правильно и почётно — на том до сих пор стоим —
но я всего-то каждый четвёртый, погибший за Третий Рим.
А впрочем — что тут, страна большая, нас хватит на бой любой,
и если я всех мертвецов смешаю, то будет каждый восьмой.
И те, кто жив, продолжают биться, и насмерть, как я, стоят.
Я вижу их и читаю в лицах:
Москва и Киев — мои столицы,
и Минск, и Рига — мои столицы,
и Вильнюс — тоже моя.
I was called a god and a devil, and someone else,
and I am only one out of every four, who perished for the Third Rome.
They shot me, they thrashed me, only repi were left -
and in every city according to the grave, and all the graves are mine.
While the monsters swooped on the very, come on, up,
I fell on the machine guns with my chest and turned into dust,
I directed the tin wings to the enemy systems,
my remains in the trenches
my remains are in trenches
my remains in mud huts
in the swamps are mine too.
I was praised, I was scolded, where is the order, where is the tribunal,
and with my ragged hands I raised my weapon.
Handguard burned and burned palms, crippled shoulder butt,
but I was silent, because the dead does not moan, as it was not used hot.
While laughed in the rear, the bastards who got involved in the war,
I sat in captivity in an undiffered sheepskin coat,
and after crawling under the ground with moles and breaking into fights:
my soles Belgrade trampled,
Warsaw and Budapest were trampled,
my soles Berlin trampled,
and Prague is mine too.
I was described in novels who had not seen war,
I was poured into granite and marble, and the sound of a guitar string.
All this is correct and honorable - on that we still stand -
but I am only one out of every four who died for the Third Rome.
And by the way - what's there, the country is big, we have enough for any fight,
and if I mix all the dead, it will be every eighth.
And those who are alive, continue to fight, and to the death, like me, stand.
I see them and read them in their faces:
Moscow and Kiev are my capitals
both Minsk and Riga are my capitals
and Vilnius is mine too.