Lyrics Раз-два-три, ветер изменится - Глава 9 отрывок 5
Views
13
0 people consider the lyrics to be true
0 people consider the lyrics of the song incorrect
The lyrics of the song are provided for your reference Раз-два-три, ветер изменится - Глава 9 отрывок 5, and also a translation of a song with a video or clip.
А я знал, что он любит Рождество, потому что они с семьей всегда уезжали к родителям мамы, в горы, и там было тихо, тихо, очень тихо. Никто не ссорился, никто не орал друг на друга, мама не пряталась на чердаке и не кричала: «Ты больной ублюдок!» - угрожая отцу пистолетом. Домик был маленький, крохотная коробочка, потерянная в узкой расщелине, все рассаживались вокруг стола и ели в гробовой тишине; бабушка стучала ножом о край тарелки и хмурилась, глядя на скелет индейки, оставшийся на середине стола. Они спали с братом в подвале – сыро и холодно – и как-то он проснулся посреди ночи от шороха, думал: крыса. А брат елозил под покрывалом и взвизгивал, как побитый щенок, увидел, что смотрит, зашипел: «Отвернись, гаденыш», - но он все равно продолжал смотреть, и тогда брат стянул одеяло.
Я знал, что он любит Рождество; у брата был маленький кривой член, который он сжимал в кулаке и с силой оттягивал в сторону, быстро поглаживая пальцами головку, а он, мой худой мальчик с узкими плечами, сидел на краю своей кровати и слушал, как его брат, зажевывая угол подушки, стонал: «Подойди сюда». Он подошел, и тот похлопал его по шее: «Молодец, молодец, а теперь – возьми в рот. Все так делают». Во рту склизко и солоно, неприятно и не хватает воздуха, а брат давит на затылок и приговаривает: «Хороший мальчик, хороший мальчик» - а ему было шесть или семь? Шесть или семь?... Брату тринадцать, и у него тяжелая рука; он поднимает бедра и хлопает его по щеке: «Давай, быстрее» - и сперма течет по подбородку.
И так три года, три года, три года; я знал, что он любит Рождество.
А потом ему исполнилось семнадцать, и по всей комнате были разложены разноцветные мигающие огоньки, и елка, стоявшая в центре комнаты, была очень тщательно украшена. Брат сидел рядом, прислонившись к стене, и, закрывая ладонью дыру в животе, повторял: «Ты сгоришь в аду, ты сгоришь в аду, ты сгоришь». Брат не знал, что ад давно, давно, давно был здесь.
Ад был внутри него.
Он напевал «Сияй, маленькая звездочка» и оборачивал круг за кругом еловые лапки тонкой лентой, которая тянулась из его брата, и ветки проламывались под тяжестью. И это было самое лучшее Рождество, с лучшими подарками, потому что на следующее утро, когда он проснулся и пошел на кухню за куском кекса, он посмотрел на то, что осталось от его семьи.
И впервые почувствовал себя свободным.
- Теперь никто из вас не будет страдать. Теперь вы можете любить друг друга, - я присаживаюсь рядом с матерью и сжимаю ее чуть теплые пальцы. – Больше не нужно терпеть боль, мама. Больше не нужно.
Папа, мама и брат. Они лежали втроем, и он сидел рядом с ними несколько суток, чтобы удостовериться: теперь им не больно.
Теперь все будет в порядке.
Я знал, что он любит Рождество; у брата был маленький кривой член, который он сжимал в кулаке и с силой оттягивал в сторону, быстро поглаживая пальцами головку, а он, мой худой мальчик с узкими плечами, сидел на краю своей кровати и слушал, как его брат, зажевывая угол подушки, стонал: «Подойди сюда». Он подошел, и тот похлопал его по шее: «Молодец, молодец, а теперь – возьми в рот. Все так делают». Во рту склизко и солоно, неприятно и не хватает воздуха, а брат давит на затылок и приговаривает: «Хороший мальчик, хороший мальчик» - а ему было шесть или семь? Шесть или семь?... Брату тринадцать, и у него тяжелая рука; он поднимает бедра и хлопает его по щеке: «Давай, быстрее» - и сперма течет по подбородку.
И так три года, три года, три года; я знал, что он любит Рождество.
А потом ему исполнилось семнадцать, и по всей комнате были разложены разноцветные мигающие огоньки, и елка, стоявшая в центре комнаты, была очень тщательно украшена. Брат сидел рядом, прислонившись к стене, и, закрывая ладонью дыру в животе, повторял: «Ты сгоришь в аду, ты сгоришь в аду, ты сгоришь». Брат не знал, что ад давно, давно, давно был здесь.
Ад был внутри него.
Он напевал «Сияй, маленькая звездочка» и оборачивал круг за кругом еловые лапки тонкой лентой, которая тянулась из его брата, и ветки проламывались под тяжестью. И это было самое лучшее Рождество, с лучшими подарками, потому что на следующее утро, когда он проснулся и пошел на кухню за куском кекса, он посмотрел на то, что осталось от его семьи.
И впервые почувствовал себя свободным.
- Теперь никто из вас не будет страдать. Теперь вы можете любить друг друга, - я присаживаюсь рядом с матерью и сжимаю ее чуть теплые пальцы. – Больше не нужно терпеть боль, мама. Больше не нужно.
Папа, мама и брат. Они лежали втроем, и он сидел рядом с ними несколько суток, чтобы удостовериться: теперь им не больно.
Теперь все будет в порядке.
And I knew that he loves Christmas, because he and his family always went to their mother's parents, to the mountains, and there it was quiet, quiet, very quiet. Nobody quarreled, no one screamed at each other, mom didn’t hide in the attic and didn’t shout “You are a sick bastard!” Threatening her father with a pistol. The house was a small, tiny box, lost in a narrow crevice, all seated around the table and ate in deathly silence; grandmother knocked the knife on the edge of the plate and frowned at the skeleton of a turkey left in the middle of the table. They slept with his brother in the basement - damp and cold - and somehow he woke up in the middle of the night from a rustle, thinking: a rat. And brother crawled under the cover and squealed like a beaten puppy, saw that he was looking, hissed: “Turn away, you bastard” - but he still continued to look, and then the brother pulled off the blanket.
I knew that he loved Christmas; my brother had a small crooked member, which he clenched in a fist and with a force he pulled aside, quickly stroking his head with his fingers, and he, my thin boy with narrow shoulders, sat on the edge of his bed and listened as his brother chewed the corner of a pillow, groaned: "Come here." He came up, and he patted him on the neck: “Well done, well done, and now - take it in your mouth. Everybody does it. ” In his mouth, it’s slippery and salty, unpleasant and there is not enough air, and his brother presses on the back of his head and says: “Good boy, good boy” - did he have six or seven? Six or seven? ... Brother is thirteen, and he has a heavy hand; he raises his hips and slaps him on the cheek: “Come on, quick” - and the sperm flows down his chin.
And so three years, three years, three years; I knew that he loved Christmas.
And then he turned seventeen, and colorful flashing lights were spread all over the room, and the tree in the center of the room was very carefully decorated. The brother was sitting next to him, leaning against the wall, and covering the hole in his stomach with his palm, he repeated: "You are burned in hell, you are burned in hell, you are burned." The brother did not know that hell was long ago, long ago, long ago.
Hell was within him.
He sang "Shine a little star" and wrapped around the fir-tree legs with a thin ribbon that stretched out from his brother, and the branches broke under the weight. And it was the best Christmas, with the best gifts, because the next morning, when he woke up and went to the kitchen for a piece of cake, he looked at what was left of his family.
And for the first time I felt free.
- Now, none of you will suffer. Now you can love each other - I sit down next to my mother and squeeze her slightly warm fingers. - No more need to endure the pain, mom. Do not need anymore.
Dad, mom and brother. The three of them lay there, and he sat next to them for several days to make sure that now they didn’t feel any pain.
Now everything will be fine.
I knew that he loved Christmas; my brother had a small crooked member, which he clenched in a fist and with a force he pulled aside, quickly stroking his head with his fingers, and he, my thin boy with narrow shoulders, sat on the edge of his bed and listened as his brother chewed the corner of a pillow, groaned: "Come here." He came up, and he patted him on the neck: “Well done, well done, and now - take it in your mouth. Everybody does it. ” In his mouth, it’s slippery and salty, unpleasant and there is not enough air, and his brother presses on the back of his head and says: “Good boy, good boy” - did he have six or seven? Six or seven? ... Brother is thirteen, and he has a heavy hand; he raises his hips and slaps him on the cheek: “Come on, quick” - and the sperm flows down his chin.
And so three years, three years, three years; I knew that he loved Christmas.
And then he turned seventeen, and colorful flashing lights were spread all over the room, and the tree in the center of the room was very carefully decorated. The brother was sitting next to him, leaning against the wall, and covering the hole in his stomach with his palm, he repeated: "You are burned in hell, you are burned in hell, you are burned." The brother did not know that hell was long ago, long ago, long ago.
Hell was within him.
He sang "Shine a little star" and wrapped around the fir-tree legs with a thin ribbon that stretched out from his brother, and the branches broke under the weight. And it was the best Christmas, with the best gifts, because the next morning, when he woke up and went to the kitchen for a piece of cake, he looked at what was left of his family.
And for the first time I felt free.
- Now, none of you will suffer. Now you can love each other - I sit down next to my mother and squeeze her slightly warm fingers. - No more need to endure the pain, mom. Do not need anymore.
Dad, mom and brother. The three of them lay there, and he sat next to them for several days to make sure that now they didn’t feel any pain.
Now everything will be fine.