И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...
То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...
За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...
Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
у края речной долины,-
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.
And at midnight on the edge of the valley
I stole a stranger's wife
but he thought she was innocent ...
That was the night of Sant Jago,
and, as if agreeing,
around the lights went out
and twinkled cicadas.
I touched sleepy breasts,
last alley past,
and hot they opened
Brushes night jasmines.
And skirts, rustling starch,
my ears were trembling,
like silk curtains,
shredded with knives.
Growing into moonless twilight,
the trees grumbled dully
and distant dog bark
the district was chasing us ...
For blueberry blackberry
cane reach
I typed in the white sand
her pitch braids.
I pulled off the silk tie.
She scattered outfit.
I took off the belt with a cob,
she is four corsages.
Her jasmine skin
glowed warm pearls
more gentle than moonlight
when it slides on the glass.
And her thighs rushed,
like trout caught,
then the moon cold cold
then white fire burned.
And the best in the world dear
until the first morning bird
I raced this night
satin mare ...
To the one who is known as a man,
do not be unruly
and I will not repeat
the words that she whispered.
In the sand and kisses
she left at dawn.
Club Lily Daggers
chasing after the wind.
I behaved as I should,
gypsy before the hour of death.
I gave her a casket for memory
and did not meet again,
remembering the deception of that night
at the edge of the river valley, -
she was married,
and swore to me that she was innocent.