Все сохраняется..
Даже каштаны в твоей ладошке,
двадцать лет назад упавшие с крон.
И, когда чернеют фамильные вилки, ложки,
и расступится морем иная утварь -люди ищут порталы в замки,
где ничем нельзя обладать, кроме консервной банки,
из которой дети делают телефон.
Желудь с шапкой, грецкий орех и солнце
в пыльном просвете крыши, как мед, коричневой.
Самое нужное, знать,
нам остается
для обустройства дома, впервые-личного.
Радость бездомным!Вечный покой бесприютным!
Тлеют, как торф, потолки, размывая предел.
Но почему я боюсь не пространств безлюдных,
а человека, чью жертву никто не презрел?
Более всех
приволий пустых и белых -
тех собратьев, чья жертва не догорела,
я устрашилась, брат,и дары в корзине
превратились в дым уходящий синий.
Но хранится в пригоршни цвет акаций,
Жизнь назад добытый с весенних крон.
Думала, что истлели, что только снятся,
прихожу в тот дом, куда чад поднялся-
а сады цветут..
по- прежнему широко.
Everything is saved ..
Even chestnuts in your palm,
twenty years ago fallen from crowns.
And when family heels turn black, spoons,
and leave the sea by other utensils - people are looking for portals in the castles,
where nothing can be enjoyed except a can,
from which children make the phone.
Acorn with a hat, walnut and sun
in the dusty roof lumen, like honey, brown.
The most necessary to know
we are left
for home improvement, first-personal.
The joy of the homeless! Eternal peace is homeless!
Smolder like peat ceilings, blurring the limit.
But why am I afraid of not spaces deserted,
and a man whose sacrifice no one despised?
Over all
Privoli empty and white -
those fellows whose victim has not burned down,
I was terrified, brother, and the gifts in the basket
turned into smoke leaving blue.
But stored in a handful of acacia color,
Life back mined from spring crowns.
I thought I was decayed, that I only dream,
I come to that house where the children have risen
and the gardens are blooming ..
still wide.