Lyrics И.А.Бунин. Читает В. Зозулин. - Солнечный удар. Часть вторая.
Views
47
0 people consider the lyrics to be true
0 people consider the lyrics of the song incorrect
The lyrics of the song are provided for your reference И.А.Бунин. Читает В. Зозулин. - Солнечный удар. Часть вторая., and also a translation of a song with a video or clip.
Нужно было спасаться, чем-нибудь занять, отвлечь себя, куда-нибудь идти. Он решительно надел картуз, взял стек, быстро прошел, звеня шпорами, по пустому коридору, сбежал по крутой лестнице на подъезд... Да, но куда идти? У подъезда стоял извозчик, молодой, в ловкой поддевке, и спокойно курил цыгарку, очевидно, дожидаясь кого-то. Поручик взглянул на него растерянно и с изумлением: как это можно так спокойно сидеть на козлах, курить и вообще быть простым, беспечным, равнодушным? “Вероятно, только я один так страшно несчастен во всем этом городе”, – подумал он, направляясь к базару.
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему “Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!” Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Приморские Альпы, 1925
Базар уже разъезжался. Он зачем-то походил по свежему навозу среди телег, среди возов с огурцами, среди новых мисок и горшков, и бабы, сидевшие на земле, наперебой зазывали его, брали горшки в руки и стучали, звенели в них пальцами, показывая их добротность, мужики оглушали его, кричали ему “Вот первый сорт огурчики, ваше благородие!” Все это было так глупо, нелепо, что он бежал с базара. Он зашел в собор, где пели уже громко, весело и решительно, с сознанием исполненного долга, потом долго шагал, кружил по маленькому, жаркому и запущенному садику на обрыве горы, над неоглядной светло-стальной ширью реки... Погоны и пуговицы его кителя так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало... Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, и заказал ботвинью со льдом. Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части. Он выпил несколько рюмок водки, закусывая малосольными огурцами с укропом и чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть ее, провести с ней еще один, нынешний день, – провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит ее... Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни.
Он не спеша встал, не спеша умылся, поднял занавески, позвонил и спросил самовар и счет, долго пил чай с лимоном. Потом приказал привести извозчика, вынести вещи и, садясь в пролетку, на ее рыжее, выгоревшее сиденье, дал лакею целых пять рублей.
– А похоже, ваше благородие, что это я и привез вас ночью! – весело сказал извозчик, берясь за вожжи. Когда спустились к пристани, уже синела над Волгой синяя летняя ночь, и уже много разноцветных огоньков было рассеяно по реке, и огни висели на мачтах подбегающего парохода.
– В аккурат доставил! – сказал извозчик заискивающе.
Поручик и ему дал пять рублей, взял билет, прошел на пристань... Так же, как вчера, был мягкий стук в ее причал и легкое головокружение от зыбкости под ногами, потом летящий конец, шум закипевшей и побежавшей вперед воды под колесами несколько назад подавшегося парохода... И необыкновенно приветливо, хорошо показалось от многолюдства этого парохода, уже везде освещенного и пахнущего кухней.
Через минуту побежали дальше, вверх, туда же, куда унесло и ее давеча утром.
Темная летняя заря потухала далеко впереди, сумрачно, сонно и разноцветно отражаясь в реке, еще кое-где светившейся дрожащей рябью вдали под ней, под этой зарей, и плыли и плыли назад огни, рассеянные в темноте вокруг.
Поручик сидел под навесом на палубе, чувствуя себя постаревшим на десять лет.
Приморские Альпы, 1925
It was necessary to be saved, to occupy something, to distract yourself, to go somewhere. He firmly put on his cap, took the stack, quickly passed, ringing spurs, through an empty corridor, ran down a steep staircase to the entrance ... Yes, but where to go? At the entrance stood a cab driver, young, in a clever cloak, and calmly smoked the cigarette, obviously waiting for someone. The Lieutenant looked at him in confusion and with amazement: how can it be so easy to sit on the goats, smoke and generally be simple, careless, indifferent? "Probably, only I alone is so terribly unhappy in this whole city," he thought, heading for the bazaar.
The bazaar was already leaving. He for some reason resembled fresh manure among the carts, among the carts with cucumbers, among the new bowls and pots, and the women sitting on the ground vyingly called him, took pots in their hands and knocked, rang their fingers at them, showing their good quality, the peasants deafened him, shouted to him: "Here is the first grade cucumbers, your honor!" All this was so stupid, absurd, that he fled from the bazaar. He went into the cathedral, where they were already singing loudly, cheerfully and decisively, with a conscious duty, then walked for a long time, circled through a small, hot and neglected garden on a mountainside, over the uncharitable light steel ridge of the river ... The tunic and buttons of his jacket so it was burnt that they could not be touched. The cap of the cap was inside wet from sweat, his face was flaming ... Returning to the hotel, he happily entered the large and empty cool dining room on the ground floor, took off his cap with pleasure and sat down at a table near an open window, in which it was hot, but all It was airy, and ordered a botvine with ice. Everything was good, everything was immeasurable happiness, great joy, even in this heat and in all the bazaar smells, in all this unfamiliar little town and in this old uyezd hotel was she, this joy, but at the same time her heart was torn apart. He drank a few glasses of vodka, eating lightly salted cucumbers with dill and feeling that he would have died without hesitation, if it could have been miraculously returned to her, to spend another one, this day, only to hold it, only then, to tell her and prove something, to convince him how painfully and enthusiastically she loves her ... Why prove it? Why convince? He did not know why, but it was necessary for life.
He slowly got up, slowly washed, lifted the curtains, called and asked the samovar and the bill, long drank tea with lemon. Then he ordered the driver to take out, take out his things and, sitting down in the cab, on her red, burnt-out seat, gave the footman five rubles.
"And it seems, your honor, that I brought you here at night!" The coachman cheerfully said, picking up the reins. When they came down to the pier, the blue summer night was already blue over the Volga, and already many multicolored lights were scattered along the river, and the lights hung on the masts of the running steamer.
"He delivered you in exactly!" The cabman said ingratiatingly.
The lieutenant gave him five rubles, took a ticket, went to the pier ... Just like yesterday, there was a soft knock at her pier and a slight dizziness from the unsteadiness underfoot, then the flying end, the noise of boiling and running water under the wheels a few years ago the steamer submerged ... And it was unusually friendly, it seemed good from the crowd of this steamer, already everywhere lit up and smelling of the kitchen.
A minute later they ran farther, upwards, to the same place where it had been carried away even in the morning.
The dark summer dawn faded far ahead, gloomily, sleepily and multicolored reflected in the river, still shimmering in some quivering ripples in the distance beneath it, under this dawn, and the lights scattered in the dark around floated and floated back.
The lieutenant sat under a canopy on the deck, feeling old for ten years.
Alpes-Maritimes, 1925
The bazaar was already leaving. He for some reason resembled fresh manure among the carts, among the carts with cucumbers, among the new bowls and pots, and the women sitting on the ground vyingly called him, took pots in their hands and knocked, rang their fingers at them, showing their good quality, the peasants deafened him, shouted to him: "Here is the first grade cucumbers, your honor!" All this was so stupid, absurd, that he fled from the bazaar. He went into the cathedral, where they were already singing loudly, cheerfully and decisively, with a conscious duty, then walked for a long time, circled through a small, hot and neglected garden on a mountainside, over the uncharitable light steel ridge of the river ... The tunic and buttons of his jacket so it was burnt that they could not be touched. The cap of the cap was inside wet from sweat, his face was flaming ... Returning to the hotel, he happily entered the large and empty cool dining room on the ground floor, took off his cap with pleasure and sat down at a table near an open window, in which it was hot, but all It was airy, and ordered a botvine with ice. Everything was good, everything was immeasurable happiness, great joy, even in this heat and in all the bazaar smells, in all this unfamiliar little town and in this old uyezd hotel was she, this joy, but at the same time her heart was torn apart. He drank a few glasses of vodka, eating lightly salted cucumbers with dill and feeling that he would have died without hesitation, if it could have been miraculously returned to her, to spend another one, this day, only to hold it, only then, to tell her and prove something, to convince him how painfully and enthusiastically she loves her ... Why prove it? Why convince? He did not know why, but it was necessary for life.
He slowly got up, slowly washed, lifted the curtains, called and asked the samovar and the bill, long drank tea with lemon. Then he ordered the driver to take out, take out his things and, sitting down in the cab, on her red, burnt-out seat, gave the footman five rubles.
"And it seems, your honor, that I brought you here at night!" The coachman cheerfully said, picking up the reins. When they came down to the pier, the blue summer night was already blue over the Volga, and already many multicolored lights were scattered along the river, and the lights hung on the masts of the running steamer.
"He delivered you in exactly!" The cabman said ingratiatingly.
The lieutenant gave him five rubles, took a ticket, went to the pier ... Just like yesterday, there was a soft knock at her pier and a slight dizziness from the unsteadiness underfoot, then the flying end, the noise of boiling and running water under the wheels a few years ago the steamer submerged ... And it was unusually friendly, it seemed good from the crowd of this steamer, already everywhere lit up and smelling of the kitchen.
A minute later they ran farther, upwards, to the same place where it had been carried away even in the morning.
The dark summer dawn faded far ahead, gloomily, sleepily and multicolored reflected in the river, still shimmering in some quivering ripples in the distance beneath it, under this dawn, and the lights scattered in the dark around floated and floated back.
The lieutenant sat under a canopy on the deck, feeling old for ten years.
Alpes-Maritimes, 1925