И я когда-то жил в городе, где на домах росли
статуи, где по улицам с криком «растли! растли!»
бегал местный философ, тряся бородкой,
и бесконечная набережная делала жизнь короткой.
Теперь там садится солнце, кариатид слепя.
Но тех, кто любили меня больше самих себя,
больше нету в живых. Утратив контакт с объектом
преследования, собаки принюхиваются к объедкам,
и в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;
голоса в отдалении, выкрики типа "гад!
уйди!" на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.
И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней
сильно сверкает, зрачок слезя.
Человек, дожив до того момента, когда нельзя
его больше любить, брезгуя плыть противу
бешеного теченья, прячется в перспективу.
And I once lived in a city where houses grew
statues, where the streets shouting "corrupted! have grown! ”
ran a local philosopher, shaking his beard,
and the endless quay made life short.
Now the sun is setting there, blinding caryatids.
But those who loved me more than themselves,
no longer alive. Losing contact with the object
stalking, dogs sniffing for scraps,
and this is their similarity with memory, with the life of things. Sunset;
voices in the distance, cries like & quot; reptile!
go away! & quot; on someone else's adverb. But nothing is clearer.
And the world's best lagoon with a golden dove
strongly sparkles, the pupil peeling off.
Man, having lived up to the moment when it is impossible
love him more, scorching to swim
mad flow, hiding in perspective.