Lyrics Евгений Евтушенко - Облако в штанах. 2 - В.Маяковский

Singer
Song title
Облако в штанах. 2 - В.Маяковский
Date added
08.11.2017 | 21:20:05
Views 68
0 people consider the lyrics to be true
0 people consider the lyrics of the song incorrect

The lyrics of the song are provided for your reference Евгений Евтушенко - Облако в штанах. 2 - В.Маяковский, and also a translation of a song with a video or clip.

Славьте меня!
Я великим не чета.
Я над всем, что сделано,
ставлю "nihil".

Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!

Я раньше думал -
книги делаются так:
пришел поэт,
легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак -
пожалуйста!
А оказывается -
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения.
Пока выкипячивают, рифмами пиликая,
из любвей и соловьев какое-то варево,
улица корчится безъязыкая -
ей нечем кричать и разговаривать.

Городов вавилонские башни,
возгордясь, возносим снова,
а бог
города на пашни
рушит,
мешая слово.

Улица муку молча перла.
Крик торчком стоял из глотки.
Топорщились, застрявшие поперек горла,
пухлые taxi и костлявые пролетки
грудь испешеходили.

Чахотки площе.
Город дорогу мраком запер.

И когда -
все-таки!-
выхаркнула давку на площадь,
спихнув наступившую на горло паперть,
думалось:
в хорах архангелова хорала
бог, ограбленный, идет карать!

А улица присела и заорала:
"Идемте жрать!"

Гримируют городу Круппы и Круппики
грозящих бровей морщь,
а во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея -
"сволочь"
и еще какое-то,
кажется, "борщ".

Поэты,
размокшие в плаче и всхлипе,
бросились от улицы, ероша космы:
"Как двумя такими выпеть
и барышню,
и любовь,
и цветочек под росами?"
А за поэтами -
уличные тыщи:
студенты,
проститутки,
подрядчики.

Господа!
Остановитесь!
Вы не нищие,
вы не смеете просить подачки!

Нам, здоровенным,
с шаго саженьим,
надо не слушать, а рвать их -
их,
присосавшихся бесплатным приложением
к каждой двуспальной кровати!

Их ли смиренно просить:
"Помоги мне!"
Молить о гимне,
об оратории!
Мы сами творцы в горящем гимне -
шуме фабрики и лаборатории.

Что мне до Фауста,
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю -
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!

Я,
златоустейший,
чье каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъязвили проказу,-
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!

Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы,
от копоти в оспе.
Я знаю -
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!

Жилы и мускулы - молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы -
каждый -
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!

Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева,
и не было ни одного,
который
не кричал бы:
"Распни,
распни его!"
Но мне -
люди,
и те, что обидели -
вы мне всего дороже и ближе.

Видели,
как собака бьющую руку лижет?!

Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядет шестнадцатый год.

А я у вас - его предтеча;
я - где боль, везде;
на каждой капле слезовой течи
распял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!

И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая!-
и окровавленную дам, как знамя.
Praise me!
I'm not a great couple.
I'm over everything that's done,
put "nihil".

Never
I do not want to read anything.
Books?
What books!

I used to think -
books are done like this:
came the poet,
easily opened his mouth,
and immediately sang an inspired simpleton -
you are welcome!
But it turns out -
before he starts to sing,
a long walk, cleansed from fermentation,
and quietly floundering in the mire of the heart
stupid wobble of imagination.
While boiled, rhyme pilka,
from lovers and nightingales some kind of brew,
street writhes without language -
she has nothing to shout and talk.

Cities of the Babylonian Towers,
arrogantly, we raise again,
and God
cities in arable land
ruins,
interfering with the word.

The street flour in silence pearl.
The scream was sticking out of his throat.
They crumpled, stuck in the middle of their throats,
plump taxi and bony spans
the breasts were pissed.

Tissues are fatter.
The city blocked the road with darkness.

And when -
all the same! "
she squeezed a crush on the square,
sphywn stepping on the throat of the porch,
thought:
in the chorale of the archangel chorale
God, robbed, it's time to punish!

And the street crouched and yelled:
"Let's go and eat!"

Make up the city of Kruppy and Kruppiki
The menacing eyebrows,
and in the mouth
dead words are decomposed corpse,
only two live, fat -
"bastard"
and some other,
it seems, "borscht".

Poets,
sodden in weeping and sobbing,
rushed from the street,
"How to sing two of these
and the young lady,
and love,
and a flower under dew? "
And for the poets -
more than a thousand:
students,
prostitutes,
contractors.

Gentlemen!
Stop it!
You are not beggars,
you dare not ask for handouts!

We, hefty,
with a step senzhenim,
we must not listen, and tear them -
their,
sucked in free application
to every double bed!

Do they humbly ask:
"Help me!"
Pray for the hymn,
about the oratorio!
We ourselves are creators in a burning hymn -
noise factory and laboratory.

What do I care about Faust,
extravaganza of missiles
sliding with Mephistopheles in the heavenly dance floor!
I know -
the nail is in my boot
A nightmare more than Goethe's imagination!

I,
zlatoustestshy,
whose every word
soul newborn,
Calls the body,
I say to you:
the smallest dust of life
the most valuable thing that I'll do and do!

Listen!
Preaches,
waving and wall,
Today, the scoundrel Zarathustra!
we
with a face like a sleepy sheet,
with lips that sagged like a chandelier,
we,
convicts of the city-leprosarium,
where gold and dirt have erupted from leprosy, -
we are purer than the Venetian lazor,
seas and sun washed immediately!

I do not care if I do not
Homer and Ovidian
people like us,
from soot in smallpox.
I know -
the sun would fade, seeing
Our souls are gold placers!

The veins and muscles are more faithful.
Do we beg for the favors of time!
We -
each -
we keep in my hand
worlds drive belts!

It was heavily influenced by the Calvary Audiences
Petrograd, Moscow, Odessa, Kiev,
and there was not one,
which the
would not shout:
"Crucify,
crucify him! "
But to me -
people,
and those that offended -
you are more precious to me and closer.

We saw,
how is the dog beating his hand ?!

I,
obscured by today's tribe,
how long
scabrous anecdote,
I see the time passing through the mountains,
which no one sees.

Where the eyes of people breaks short,
head of the hungry hordes,
in the crown of revolutions
the sixteenth year is coming.

And I have you as his forerunner;
I - where the pain is, everywhere;
on each drop of a tear leak
crucified himself on the cross.
Nothing can be forgiven.
I burned the soul where tenderness was raised.
It's harder than taking
one thousand thousand Bastille!

And when,
his coming
mutinizing the rebellion,
go to the savior -
you to me
soul I will pull out,
I will trample,
That big! -
and the bloody ladies, like a banner.
Survey: Is the lyrics correct? Yes No