Зимой в Крыму почти тоска, воспоминаний хмель,
И чаще прозе, чем стихам, отстегиваешь дань.
Уехать бы ко всем чертям за тридевять земель –
В Казань, Рязань, Тмутаракань… короче, в глухомань,
И пусть состарившийся Бог качает колыбель.
Зимою Крым со стороны похож на акварель.
Я помню этот сон во сне в разводах января:
Пастель двух обнаженных тел, струящихся в постель,
И виноградный свет луны в осколках янтаря…
Зачем мне через двадцать лет озябший Коктебель?
Зимою память слаще, чем из детства карамель,
И я сквозь горечь лет не раз заглядывал за грань
Своей любви, когда спешил за тридевять земель –
В Нахичевань, Назрань, Тайвань… в любую глухомань.
Но всюду Бог. Он до сих пор качает колыбель.
In winter, in Crimea, almost melancholy, hop memories,
And more often than prose, than verses, you unfasten tribute.
To go to hell for distant lands -
To Kazan, Ryazan, Tmutarakan ... in short, to wilderness,
And let the aged God shake the cradle.
In the winter Crimea from the side looks like a watercolor.
I remember this dream in a dream in January divorces:
A pastel of two naked bodies flowing into bed
And the grape light of the moon in fragments of amber ...
Why do I need a frozen Koktebel in twenty years?
Winter memory is sweeter than caramel from childhood,
And through the bitterness of years I have repeatedly looked beyond
Of my love, when I was in a hurry for distant lands -
To Nakhchivan, Nazran, Taiwan ... to any wilderness.
But God is everywhere. He still shakes the cradle.