All the world’s a stage,
And all the men and women merely players;
They have their exits and their entrances,
And one man in his time plays many parts,
His acts being seven ages. At first, the infant,
Mewling and puking in the nurse’s arms.
Then the whining schoolboy, with his satchel
And shining morning face, creeping like snail
Unwillingly to school. And then the lover,
Sighing like furnace, with a woeful ballad
Made to his mistress’ eyebrow. Then a soldier,
Full of strange oaths and bearded like the pard,
Jealous in honor, sudden and quick in quarrel,
Seeking the bubble reputation
Even in the cannon’s mouth. And then the justice,
In fair round belly with good capon lined,
With eyes severe and beard of formal cut,
Full of wise saws and modern instances;
And so he plays his part. The sixth age shifts
Into the lean and slippered pantaloon,
With spectacles on nose and pouch on side;
His youthful hose, well saved, a world too wide
For his shrunk shank, and his big manly voice,
Turning again toward childish treble, pipes
And whistles in his sound. Last scene of all,
That ends this strange eventful history,
Is second childishness and mere oblivion,
Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans everything.
Весь мир - сцена,
И все мужчины и женщины просто игроки;
У них есть выходы и их входы,
И один человек в свое время играет много частей,
Его действия составляют семь веков. Сначала младенец,
Мейлинг и дергание в руках медсестры.
Затем нытье школьника со своей сумкой
И сияющее утреннее лицо, ползающее, как улитка
Нежелательно в школу. И тогда любовник,
Вздыхая, как печь, с горькой балладой
Сделано на бровь его любовницы. Тогда солдат,
Полный странных клятв и бородатых, как пари,
Ревнивый в чести, внезапный и быстрый в ссоре,
Поиск репутации пузыря
Даже в устье пушки. И тогда справедливость,
В хорошем круглом животе с хорошим капоном, выложенным,
Глаза суровые и борода формального разреза,
Полный мудрых пил и современных случаев;
И поэтому он играет свою роль. Шестой возраст
В тонкий и скользкий панталон,
С очками на носу и мешочком сбоку;
Его молодой шланг, хорошо спасенный, слишком широкий мир
Для его сжатого хвоста и его мужественного голоса,
Возвращаясь к детским тройкам, трубы
И свистит в его звуке. Последняя сцена всех,
Это заканчивает эту странную историю событий,
Второе ребячество и просто забвение,
Без зубов, без глаз, без вкуса, без всех.